Мы договорились сразу: не говорим об НТВ и женщинах. С его стороны это, конечно, была проверка на вшивость. Вдруг это «желтая» пресса незаметно подкрадывается в моем лице? «Согласна», – отвечаю. Ведь и других тем для разговора множество. Например, «Дибров и музыка». «Дибров и его новое телевизионное назначение». «Дибров и книги». Сам «Дибров», в конце концов. – Дима, как вы поживаете и чем живете? – Я сейчас записываю пластинку. Вся она построена на произведениях несравненного и, на мой взгляд, до сих пор никем не превзойденного первого блюзмена нашей страны Михаила Науменко (группа «Зоопарк»). Мы компенсируем несправедливость, потому что Майк не избалован вниманием потомков, а нужно бы. Майк, видя то, что видят все остальные, приходит к неожиданным заключениям о существе мироздания, не оперируя при этом энциклопедическими терминами и богоискательскими понятиями. Он говорит с нами на нашем же бытовом языке. И оттого, что ищет он вот здесь, в быту, занимательность и интерес и делает неожиданные, парадоксальные заключения, оттого он нам особенно дорог, важен и интересен. Пластинка будет называться «Ром и пепси-кола», как одна из песен Майка, и выйдет она 1 ноября. – Значит, вы играете блюз? – До этого момента никто в нашей стране так не играл. Мне хочется надеяться, что мы с моими друзьями, группой «Антропология», – основатели жанра до сих пор в стране невиданного – «нового московского блюза». Его жанровое типологическое отличие – сочетание сельского архаического блюзового мелоса с кибернетической полиритмией. Мы берем все то, что все слышали на современных дискотеках, то, что принесли в нашу жизнь компьютер и Интернет, всякие ритмические обрывки и петли, которые составляют основу работы любого диск-жокея, и вот на эту бурлящую ритмическую основу мы кладем сделанную со всем знанием американских народных традиций блюзовую мелодику в гитарах, вокале и прочем. Получается чарующее магическое ощущение. – Кажется, вы начинали с того, что, сидя дома, накладывали через компьютер гитару на симфонический оркестр. – И в результате получились музыкальные заставки к моим программам «Антропология» и «Аутодафе». Да, всю музыку для своих программ я обычно пишу сам. Но начинал я не с этого. Сначала я научился играть на барабане, а потом – на банджо. Это было 25 лет назад, когда я приехал в Москву в качестве студента филфака Ростовского университета для участия в передаче «Веселые ребята». Тогда большевики КВН закрыли, и программа «Веселые ребята» была единственным форпостом антисоветчины на ТВ. Это напоминало КВН, когда стайки студентов-провинциалов могли состязаться в юморе, попутно протягивая фигу в проходную Останкино. Ну и я, естественно, как бродильный элемент из Ростова, пришел туда же. Там мы сошлись с Андреем Шепелевым, и я услышал банджо. И все – мне конец. Так всегда бывает: инструмент находит музыканта. Звук банджо резофоничный. Он происходит не только от колебания струны, но еще и твердого резонатора – кожи барабана. Это невероятное рождение: звук становится одновременно лиричным и наглым. Потом, много лет спустя, я прочел Генри Миллера и понял, как человек может быть лиричным, наглым и непристойным одновременно. Вот это и есть банджо. Надо было просидеть несколько месяцев по 12 часов в день, чтобы научиться играть на пятиструнном банджо, чтобы понять, какой фантастический вкус имеет народная музыка, в данном случае американская. Так уж мы воспитаны, и надо поблагодарить политбюро ЦК КПСС и идеологический его отдел во главе с товарищем Сусловым за нашу такую крепкую любовь к Америке. – А мы и не подозревали, Дима, что вы музыкант. – Подозрева-а-а-ли (Дибров недоверчиво улыбается). Разве вы не видите, как постоянно у меня руки «ходят», ноги «ходят» (Дибров шевелит пальцами и переставляет ноги). Однажды Невзорова спросили: «Вы не хотите к Диброву прийти?» Он сказал (мне передали): «Это тот, который все время чешется в эфире?» Надо сказать, что я не чешусь в эфире. Просто у меня в башке постоянно крутятся мелодии, и я отбиваю ритм и рукой, и ногой. (Дибров начинает растирать ткань обшивки автомобиля, в котором мы едем по городу). Слышите? Шуршит. Это же тоже ритм. Но, к сожалению, эти мелодии слышны только мне. Я добрые 10 лет сижу в эфире и служу музыке, которая не имеет денег на собственную пропаганду. Музыкантов ведь много на свете, а тех, кто бы им помогал, мало. Попса и без меня справится. А джаз? А блюз? А кантри? А рок? Ведь это мы впервые показали в эфире Сашу Васильева из «Сплина», показали Чижа. У таких музыкантов вначале денег нет. Это уже потом у них появляются деньги, и они забывают про бедную «Антропологию». А в январе мы с друзьями-музыкантами взяли гитары и сыграли, а потом – бегом записываться. А сейчас поеду в Лондон-Париж, чтобы закупать западную продукцию для ночного канала ОРТ, ведь я же руководитель ночного вещания ОРТ уже две недели как. И одновременно буду думать об этой пластинке, если так ничего нового и не придумаю, то будем считать, что она уже сделана. – А я уж было подумала, что вы, как отшельник, удалились с телевидения в музыку… Что вы собираетесь добыть в Лондоне-Париже? – Мы с Костей Эрнстом наметили несколько направлений, по которым осуществляем поиск видеоматериала для Ночного канала ОРТ. И действительно, кроме нас сегодня эту нишу заполнить некому. Например, я знаю, что буду просить продать нам фильм с последним интервью Борхеса. Кто когда-нибудь в нашей стране видел Борхеса? Даже не на всех книжных обложках есть его фотография. Или, например, фильм о том, как Воннегут ходит по Нью-Йорку и показывает свои любимые места. А уж какими комментариями он сопровождает свою прогулку… Кроме того, мне бы хотелось надеяться, что нам удастся набрать всякой другой продукции, которая была бы одновременно и парадоксальна, и учила бы зрителя тому, что… Боже мой, какой же чудесный этот мир вокруг! Сколько же всего занимательного, если посмотреть. Если не канючить, а посмотреть! Мы полагаем, что Ночной канал станет полигоном для новых прорывных телевизионных решений. И новая игра, конечно, грядет. Английская игра, у которой, помяните мое слово, может быть судьба покруче «Счастливчика». – Однажды вы сказали, что добились всего, чего хотели, уже к 33 годам, и теперь вас мало что может удивить или разочаровать. Но при этом в свои 41 вы все еще сохранили способность восклицать: «Как прекрасен этот мир!» – Да, и отправился впервые заниматься тем ремеслом, которым надо было начинать заниматься еще лет 20 назад. Я музыку имею в виду. Действительно, период завоеваний прошел. Но слава – это то, что у меня есть. И сколько бы ее сейчас ни было, это уже не принесет щенячьего восторга. Мне было 33, когда она свалилась на мою голову. Я был главным режиссером на 4-м канале и впервые сел в студию с прямым телефоном. Я тогда еще не знал, что на телевидении есть закон: первые три месяца любое новое лицо вызывает отторжение и у зрителей, и у начальства. Так было и со «Взглядом», с Владиком Листьевым. Первые три месяца их иначе как «полуночными гаденышами» не называли. Так же было и со мной: «Кто привел в эфир эту физиономию с жутким акцентом? Вон отсюда, из нашего чудесного телевизионного кадра!» Я всегда считал, что ведущий – это миссионер. Мне казалось, что я здорово помогаю нравственному воспитанию того, кого считаю человеком будущего в собственной нации. И когда тебя гнобят, ты побеждаешь любовью, а не огрызаешься в ответ. Вот так я подходил к этому с религиозной точки зрения, а оказалось, что это довольно точно совпадает с профессиональными приемами ведущего. Я помню, что в какой-то момент я все-таки не стерпел. Я тогда не выключал прямых телефонов, когда шел какой-нибудь фильм между моими включениями, а продолжал говорить с людьми, чтобы не потерять этот нерв. И вот во время такого не видного зрителю разговора я сорвался. Кто-то, видимо, подпитой в очередной раз обругал меня: дескать, кто тебя привел такого безграмотного тупицу. А я как рявкну: «Да какое вы имеете право судить, грамотный я или нет! Да вы, судя по вашему голосу и тезаурусу, не прочитали и сотой доли тех книг, которые прочитал я, а если и прочитали, то вряд ли пришли к тем выводам, к которым пришел я!» И вдруг в следующий же эфир все волшебным образом поменялось. Видимо, какие-то энергетические шестерни совершили странный проворот, и обрушился целый вал комплиментов: «Димон, Димуля, ой!..» И вот началась слава. Эта была юношеская, совершенно отчаянная радость. Почему я говорю об этом? Потому что из всех моих завоеваний, о которых вы тут вспомнили, только слава есть самое ощутимое. Денег у меня не было и нет… – Вы говорите об этом с сожалением? – Да, деньги – хорошая штука. Просто, понимаете, какая вещь… Хорошо бы, чтоб они доставались сами по себе, ничего не требуя взамен. А так не бывает. Чтобы завоевать деньги (так же, как и власть, и славу), нужно, во-первых, кармически быть для этого предназначенным, а во-вторых, нужно заключить ряд сделок с дьяволом. Без этого ничего не выйдет. Вглядываюсь в лицо собеседника. Не улыбнется ли? Но Дибров и не думает шутить. Он сосредоточенно скручивает элегантную папироску и закуривает, продолжая говорить спокойно и медленно, как будто объясняет урок, который сам выучил давным-давно. – Если ты будешь заниматься любимым делом, все, что ты будешь иметь, это «хорошо получать». Как я, ибо я получаю очень хорошо. Разумеется, человек, который собирает бутылки, может мне сказать: «Да ты что, с ума сошел? Да это – безумные деньжищи». У каждого свое мерило. Я хочу сказать, что по-настоящему большие деньги, такие, как у экспортеров газа и алюминия, – это отдельные завоевания. Только Господь свидетель тому, сколько нравственных компромиссов пришлось взять на себя этим людям. Они не рады иногда… Впрочем, чаще рады. Мы – лишь то, что мы есть, и ничего другого из каждого из нас получиться бы не могло. – Вы часто произносите имена таких авторов, которые должны воспитать стойкий комплекс неполноценности у 85% населения страны, поскольку именно столько людей их не читали. Не боитесь быть непонятым, ссылаясь на Борхеса, например? – Я не думаю, что эта проблема наша с Борхесом. К счастью, так складывается телевизионная практика, что всему находится место. По-моему, существо моей деятельности таково, что люди признают за мной право несколько отличаться от обычной убаюкивающей манеры телевизионного ведения. Одновременно рейтинги показывают, что люди отдают себе отчет, что Дибров – это такое ничтожное доказательство того, что «не говори, что умен, – встретишь более умного». Как бы ты ни развивался, обязательно будет кто-то, кто выше тебя стоит на пути нравственного и духовного искания. И Борхес – один из этапов этого пути. Ну прочитал ты Борхеса… Но ведь в книжке ты увидишь только то, к чему готов, развиваясь на собственном пути. Ведь и Борхес кого-то не читал когда-то и до всего доходил «голым» совершенно. Помните, и Воннегут, и Миллер – это всего лишь «крестовый поход детей». – Мне почему-то не кажется, что телевидение – это место сосредоточения большого количества широко образованных, эрудированных и глубоко мыслящих людей. – А я-то, кретин, полагаю, что именно то место. Но при этом здесь мы можем найти примеры нравственного распада. Телевидение, как церковь, где есть разные священники, в том числе и те, кто позорит храм. Просто телевидение – это форма духовной жизни нашей нации. Сколько у нас есть явлений человеческих, столько и телевизионных явлений. Телевидение – это то, во что ты его превращаешь. Это то, как ты сам служишь. Рерих пишет: «Идущий за малой добычей с малой добычей и прибудет». Если ты идешь сюда заработать славу и деньги, может быть, ты их и получишь, хотя маловероятно. Деньги не даются никогда и никому. Они придут по чьей-то воле, прямо как по команде сверху, но только если ты целишься выше. А если ты идешь сюда служить и служить чему-то высокому, то поразительно, что даже самые непроходимые, непробиваемые обстоятельства вдруг повернутся к тебе другой стороной. Нужно ежесекундно уметь начинать все сначала, как будто за спиной не было ничего. Это то, к чему я сейчас пришел на ОРТ. Ведь я же работал там, а сейчас у меня есть ощущение, что я как будто с нуля вновь и вновь вынужден доказывать свое право на слово. И только творчеством. Если ты эпигон – берешь то, что до тебя делали другие, и сознательно это повторяешь, то это не творчество. Надо отличать эпигонство от синтетического перерабатывания всего того, что сделало человечество до тебя. Если на основании этой компиляции рождается новая реальность – в музыке, на телевидении, в живописи, – тогда это все-таки творчество. – Это правда, что по убеждениям вы анархист и буддист? – Да, только я анархист не по политическим убеждениям, а по мировоззрению. Пусть только не возникает у вас перед мысленным взором образ батьки Махно с полулитром мутной жидкости на столе. Я имею в виду анархизм в его незамутненном идеологическим отделом ЦК КПСС виде. Идеальное определение анархизма дал Кропоткин: «Анархическим мировоззрением мы называем такое мировоззрение, которое признает тождество между законами живой и неживой природы». Это и роднит анархическое мировоззрение с прагматическим – менеджерским, например. В самом деле, кто придумал 28% НДС? Кто? Это не анархический закон, а тоталитарный. Вот возьму я сейчас свою сумку, подниму ее и отпущу. Сумка полетит вниз. Это анархический закон. Потому что только такое и может быть. Дима говорит неторопливо, певуче-протяжно, как бы лениво. Он мог бы работать психотерапевтом (работа сродни телевизионной), успокаивая буйных одним звучанием своего голоса. Все части речи вдруг становятся послушными ему служебными словами, рождая парадоксальные словосочетания, складываются в затейливую вязь филологического экзерсиса. Слушаешь тихо и зачарованно (не перебивать же такую красоту уточняющими вопросами) и, как мушка какая-нибудь, вязнешь ножками в петельках неожиданных причастных оборотов его сложносочиненного монолога. – Люди не должны убивать друг друга – это анархический закон. Вот почему, когда в 94–95-х во всех ночных барах страны сидели молодые люди с пистолетами под мышкой, никто никого не убивал. Кроме тех, конечно, кто денег задолжал. Ничего. Выжили, слава богу. Теперь о буддизме. Меня не волнует феноменологическая его часть: возможность взлетать на вершину Канченджанга в тонком теле, счастье после смерти и вопрос: «как спастись?» Мне спасаться не от чего. Другое дело – философские и мировоззренческие достижения, которые находишь в текстах и практике, дух дзен, например. Вот почему я часто практикую характерную для буддизма жизненную позицию, которая называется «нейш карми» – «невтянутость действия». На иных производственных совещаниях я часто «отпускаю» ситуацию, потому что знаю: спорить бессмысленно, дух дзен все равно вытянет. – Вы сейчас успеваете читать? – Сейчас уже, конечно, читаю меньше. Читать нужно с 12–13 лет, с приходом половой зрелости, и до 25–26. Потому что, если нет страсти, ты ничего не понимаешь: ни в жизни, ни в книгах. А в 30 надо прекращать читать, ибо это уже небезобидно. Потому что если ты не понял, что главный кайф вот здесь, среди людей, если в 30 лет ты вдруг обнаруживаешь, что единственное, что ты делаешь, – это читаешь, если мы кажемся тебе лишь усредненными кретинами, занимающимися только броуновским движением во славу зарабатывания на жизнь, значит ты – книжный червь. Главное счастье – в нас. Любая религия – это наука не о любви к Богу, а о любви к нам, людям. С теми, кто этого не понимает, просто неинтересно. Все, что написано в книжках, – это лишь стимул к тому, чтобы идти дальше самостоятельно, теперь уже зная лоцию мироздания. Пора выходить на капитанский мостик. Книги, если угодно, – это лишь карты, на которых написаны все мели, все опасности, все животные (Дибров тихо усмехнулся), которые могут тебе повредить, но идти-то надо самостоятельно… в свою Итаку. Вижу Диброва только в профиль (зато крупным планом), так как во все время интервью мы перемещаемся в машине по городу с одной встречи на другую. Красиво очерченный подбородок – порода. Донской казак. «Мы, казаки, – специально отстроенная генотипическая часть нации. Мы не болеем», – сообщает Дибров. Вместе плюем через левое плечо. Не знаю, как другие казаки, но не удивлюсь, если наука однажды установит, что на клеточно-молекулярном уровне Дибров устроен иначе, чем другие. Он очень многое знает. И многое помнит из того, что знает. И понимает то многое, что помнит. Нам с ним так быстро не разобраться – с Дибровым-филологом, Дибровым-музыкантом, телеведущим, эрудитом, мужчиной и человеком. Залезаю в энциклопедию, чтобы уточнить написание кое-каких названий, произнесенных Димой во время интервью. Особенно тяжело разобраться с той горой в Гималаях, куда он пока не собирается взлетать. Задал мне задачку: не ударить бы в грязь лицом. Но это уже не их с Борхесом проблемы.
